В верховье речки Стугны, у самого её истока, с незапамятных времен старилось большое тростниковое болото. Оно занимало обширную низину и с годами стало топким у берегов, где водоросли и болотные растения образовали коварные зыбуны, на которых зеленели травы и осоки.

    Окрестности болота, отдаленные и глухие, пользовались в нашем поселке дурной славой. Даже на макушке лета – в самые жары, когда в горячий полдень от зноя дрожит горизонт, пастухи избегали выпасать там стада, хотя в эту пору трясина подсыхала у берегов и кое-где домашний скот мог доступиться до воды. Все обходили эти гиблые места стороной, и только в памяти старожилов поселка хранилось то время, когда через болотистую низину можно было перебраться по старой гати от земляной дамбы. То место исстари звалось – Сорочий Брод.

    Где-то там на лесных косогорах, спускавшихся к топкому берегу, или в куртинах – небольших островках соснового леса, окруженных со всех сторон полями, – обитала лисица, воровавшая домашних птиц. Разумеется, в округе встречались и другие лисы, но ту, что таскала хозяйских кур средь бела дня, посельчане знали давно. Её так и прозвали: Лисица с Сорочьего Брода.

    Не то чтоб это было её собственное имя, собственного имени её никто не знал, да и вряд ли оно есть у дикого зверя, но когда упоминалось о Лисице с Сорочьего Брода, все понимали, о ком идет речь. Ещё её называли "чёрной" лисой, хотя по-настоящему чёрной она не была. Возможно и были в её роду чёрные лисы или "чёрно-бурые", как в просторечии принято называть лисицу сплошь чёрного цвета, хотя нельзя не удивляться тому упорству, с которым выделанный мех чёрно-серебристой лисы именуют по-старинке – "чернобуркой". Впрочем, Лисица с Сорочьего Брода и таковой не была.

    А вот кем она была в действительности, так это частью дикой природы, которую человеку так и не удалось подчинить себе, несмотря на все старания. Той самой природы, из которой вышел когда-то и сам человек, и которая продолжает давать приют каждому живому существу, рожденному свободным, передавая из поколения в поколения свои извечные законы, создавшие гармонию всего сущего на земле.

    В отношении этой лисицы все досужие разговоры в поселке сводились на один лад: мол, эта бестия уже давно должна была расплатиться своей шкурой за все свои разбойничьи дела. И надо отдать должное: что касается умыкания кур, то здесь ей не было равных. За это, с точки зрения посельчан, она заслуживала справедливого возмездия и никоим образом не могла снискать себе милость или прощение в расчёте на скупое крестьянское милосердие.

    Раз уж пошла о ней такая слава, то хотела она того или нет, только теперь ей надо было жить согласно со своей славой и ввек быть осмотрительней вдвойне и вдвое хитрее. Потому что грехи всех лисиц, равно как и все беды посельчан, валились чохом на ославившегося зверя, и всякий, кто мало-мальски был причастен к охоте, считал своим долгом выследить её и подстрелить как можно скорее. Правда, пока что похвастаться в поселке было некому: эту именитую лисицу ещё никому не удалось перехитрить.

    Между тем все местные охотники охотились на неё долго и по разному: подстерегали на тропах с ружьём, устраивали загоны в лесу, выслеживали по пороше, травили собаками, даже засыпали нору, куда лиса пряталась от преследователей, – словом, добывали её всеми дозволенными и недозволенными способами. Однако все попытки заполучить заветный трофей до сих пор не увенчались успехом, мало того – нисколько не вредили ей и не мешали устраивать очередной погром в поселке несколько дней спустя. Казалось, она поступала так в отместку и не пропускала ни одного курятника, обходя поочередно все дворы, выходившие огородами в поле.

    Повадившись промышлять домашнюю птицу, эта лисица со временем понаторела, приобрела опыт в разбойничьих делах и осмелела настолько, что перестала бояться собак, лаявших на привязи. Подчас она хватала курицу прямо на глазах у оторопевших хозяев, чуть ли не из-под носа цепной собаки. Да и не каждая дворняга, окажись она в поле или в лесу, справилась бы с матерой лисой. Укоренившееся мнение, будто лисицы боятся собак, далеко не так однозначно, как кажется. Бегство лисы ещё не обличает её в трусости перед лающим псом, чаще всего это объясняется тем, что образ собаки неразрывно связан в представлении лисицы с человеком – её извечным врагом, от которого ей не раз приходилось спасать свою шкуру.

    Но в отличие от других лисиц, которые тотчас обращались в бегство при виде человека или собаки, Лисица с Сорочьего Брода вела себя иначе. Она затаивалась в огородах среди картофельной ботвы или в малиннике, а то и прямо на заросшей бурьяном меже, где поджидала удобный момент для решающего броска. Нападала всегда внезапно, как гром с ясного неба врывалась на хозяйское подворье, в мгновение ока чинила расправу – хватала намеченную жертву, и прежде, чем поднимался птичий переполох, её чёрный хвост уже мелькал за околицей поселка.

    Благодаря быстроте своих ног, завидной смекалке и поразительной дерзости, ей всегда удавалось напасть врасплох и избежать заслуженной расплаты. Её неуязвимость в сочетании с неведомым местом обитания, в конце концов породили слухи о сверхъестественных способностях этой лисы. Никому в поселке не было от неё спасения, и уже не один год. Многие даже смирились с лисьей напастью, прониклись суеверным убеждением, что горе это неизбывно.

    Из года в год с методичностью сборщика налогов Лисица с Сорочьего Брода взимала пернатую дань с посельчан и, несмотря на все попытки охотников пресечь лисий грабеж, оставалась цела и невредима и благоденствовала на протяжении многих лет. Но в эту весну произошли перемены, смутившие привольное течение её жизни.

    Как и прежде она продолжала совершать свои разорительные набеги, а между тем в курятнике Димы Маева появились бройлерные цыплята. Разумеется, цыплята сами по себе не представляли опасности для лисицы, но они послужили причиной дальнейших событий. Дело в том, что этой весной Диме исполнилось пятнадцать лет, и отец разрешил ему брать своё охотничье ружьё – дробовик 16-го калибра. В тот памятный день, а точнее в тот вечер, мальчик и задался целью выследить неуловимую лисицу и посчитаться с ней за все её проделки.

    Но вслух он этого не сказал, не заведено было у них в семье загадывать что-либо наперед, тем более распространяться об этом. В сельской местности такое не больно поощрялось, даже порицалось как верная примета для сглазу и всякого нарекания. В поселке говорили так: "Цыплят по осени считают". И Дима полагал – правильно считают.

    Так вот насчёт цыплят: пропало их сразу двое. Исчезли бесследно. Ясное дело, лиса утащила, да хитренько так, что никто и не заметил. А дело под вечер было. Серафима Маева – миловидная женщина, обременённая бесчисленными хлопотами по хозяйству, пошла задать цыплятам пшена, чтобы им сытнее ночью спалось, а двоих цыплят и нет. Их-то не много было, всего полторы дюжины, сосчитать несложно.
    Она возвратилась в избу расстроенная.
    – Двоих не стало,– говорит. Это она своим мужчинам говорит, мужу и сыну, стало быть. Дима в то время на кухне вертелся, время-то к ужину шло, а у него сегодня ещё и день рождения. Мать испекла пирог с вишнями и всякое такое, чтобы вкусно поесть; дни рождений в поселке особо не праздновали.
    – И до нас лисица чёрная добралась,– упавшим голосом сообщила она.– Хоть бы околела, окаянная.
    А сама чуть не плачет, настолько цыплят жалко. Да и упитанные были цыплята, ядреные. И клевали исправно.
    Вот тут отец и говорит:
    – Не мешало бы проучить её как следует. Жаль, трактор у меня не на ходу, а посевная не сегодня-завтра начнется.
    Он комбайнером работал и заодно трактористом, когда комбайну в поле делать нечего. Видный такой мужчина, строгий с виду, но справедливый. Чёрные брови, сходившиеся почти вплотную на переносице, придавали его лицу совсем суровый вид, а постоянная работа в поле – так она никого не делает моложе своих лет и к сорока годам любому изрежет лицо глубокими морщинами.
    Как большинство коренных жителей поселка, он говорил мало, уравновешенный характер имел, – жизнь приучила. Уже за столом, когда сели за этот самый пирог с вишнями, он и обмолвился про лисицу, вроде как невзначай. А чаще всего о делах каких важных именно так и говорят, как бы между прочим. Тут каждое слово ловить нужно.
    Так вот, он и говорит:
    – А что, дам я Димке ружьё, пусть поохотится. Неровен час и пришибёт эту бестию.
    – Мал он ещё по охотам ходить,– возражает мать. Но возражает не настойчиво, а так, для порядка. Вроде как и на самом деле рановато.
    Только это может быть в городе и рановато, но не в деревенской местности. Здесь, если человек может заглянуть на другой бок коровы, поверх её спины разумеется, то на него уже взваливают любую работу по хозяйству. И он способен её потянуть без особой скидки на возраст. А если его в работе за взрослого принимают, то из-за возраста считать ребенком как-то совестно даже.

    В общем, так оно и вышло – досталось Диме отцовское ружьё на неопределенный срок, и задался он целью выследить ту лисицу. Хотя, по правде говоря, особой неприязни к ней он не имел, – на то она и лисица, чтобы не травой и не сеном питаться. Но и цыплят бройлерных скармливать ей не хотелось. В таком деле спуску давать нельзя, чтобы не повадилась курей таскать безнаказанно. Иначе к осени – и считать нечего.

    А в отношении того, чтобы ошибиться или спутать её с какой-нибудь другой лисой, Дима даже сомнения не имел. Её прозвали "чёрной" не за чёрные делишки, а за масть, так что узнать её было проще простого: она отличалась необычной темной окраской, с приметным чёрным пятном на груди, и хвост её тоже был чёрный. Зная эти приметы, Дима не сомневался, что рано или поздно найдёт "Чернохвостую",– так он её прозвал, и не жалея сил каждый свободный день проводил в поисках.

    Как все поселковые охотники, Дима был уверен, что лисицы живут в норе, как собаки в конуре, и та злополучная лисица где-нибудь да жила. А раз так, то дело сводилось якобы к тому, чтобы разыскать её нору.

    Было известно, что после набега, Чернохвостая уходит в сторону болота – это знал чуть ли не каждый в поселке, так что не возникало никаких сомнений, что живет она где-то у Сорочьего Брода. Однако охотники поговаривали, дескать, выследить её невозможно, потому что она часто меняла нору и таким образом жила повсюду недолго, так чтоб её нигде нельзя было застать. Но тому была своя причина: человек, побывав возле норы, оставляет там бесспорное доказательство своего посещение, как если бы лиса увидела его воочию, – следы с ненавистным лисице запахом человека. Выходило так, что лиса покидала обжитую нору не по собственной прихоти, как мог бы кто-то подумать, – виной всему была небрежность самих охотников. И Дима имел намерения не совершать подобных ошибок.

    День ото дня, едва выпадало свободное время, он выходил за околицу поселка, находил отпечатки лисьих лап на оттаявшей земле или на снегу и отправлялся на поиски в поля, определяя по следам, куда направилась лиса. Он шел по следу и торжествовал: "Она сама приведёт меня к своей норе!" Но всякий раз следы терялись, путались со следами других лисиц, так что охотник, в конце концов, сбивался и ни с чем возвращался домой. Но нет худа без добра, и каждый день приносил ему новые сведения, обогащал знаниями повадок Чернохвостой лисы.

    Дима нарисовал план местности, где обитала эта лисица, и помечал места, где чаще всего встречались её следы. Он понимал, что лисий след непременно приведёт к норе, и учился разбираться в следах, постигал искусство следопыта. Так он обратил внимание, что у одной и той же лисы следы не всегда одинаковы. Размер отпечатков зависел от того, по какой почве прошла лиса: чем мягче была почва, тем короче становился лисий шаг и шире отпечатывался след.

    Дима знал, что лисицы растут на протяжении всей жизни и к старости становятся особенно большими, и лиса, которую он выслеживал, была старой лисой, это было видно по её следам. По ним он изучал места охоты, переходы и тропы, которыми пользовалась Чернохвостая, и полагал, что знает о ней всё. В одном не везло: никак не удавалось увидеть её в поле при возвращении к норе.

    Без сомнения, рано или поздно лиса попалась бы ему на глаза, но такая неопределенность охотника не устраивала. Для успешной охоты нужно было найти такое место, где Чернохвостая бывала каждый день. И одним из таких мест была нора. Поэтому, едва начал сходить снег, охотник взялся за поиски самих лисьих нор, вместо того чтобы распутывать лисьи следы, петляющие по полям и оврагам.

    Расчёт был прост: зная все норы в округе, он легко определит, в какой из них живет Чернохвостая. А вот тогда удастся устроить засаду возле норы.

Продолжение